Рабиндранат Тагор [без илл.] - Кришна Крипалани
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Индия, которую он изображает, — это не фальшиво романтичная Индия Киплинга и туристских путеводителей. Он изображает подлинную Индию, Индию переходного периода, когда социальные классы по-разному реагировали на приход машинного века. В отличие от многих персонажей его пьес и романов, представляющих собой либо абстрактные типы, либо воплощение авторских идей, герои его рассказов всегда жизненны и ярки.
В одном из писем Тагор говорит о том, какое счастье доставляет ему писать эти рассказы: "Главная причина здесь в том, что герои их становятся моими сотоварищами, они остаются со мною, когда я запираюсь в комнате в дождливый день, а когда светит солнце, они совершают со мной прогулки по прекрасным берегам Падмы. Сегодня с утра в мой воображаемый мир вошла маленькая капризная девочка по имени Гирибала".
Гирибала живет в бенгальской литературе как одно из самых трогательных воплощений характера индийской женщины. Тагор в одном из писем июля 1891 года описывал сцену на берегу реки: "Одна из девочек особенно приковала мое внимание. Ей, должно быть, одиннадцать или двенадцать лет, но она хорошо сложена и упитанна, так что ей можно дать четырнадцать или пятнадцать. У нее привлекательное личико — очень темное, но с красивыми чертами. Волосы ее коротко острижены, как у мальчика, и это идет к ее лицу, выражающему ум и откровенность. На руках у нее ребенок. Она глядит на меня с выражением нескрываемого любопытства — не долгим замутненным взглядом, но живым и открытым. Полное отсутствие в ней застенчивости и ее манеры полудевчонки-полумальчишки, самоуверенные и в то же время по-женски грациозные, совершенно меня обворожили. Я не знал, что среди наших женщин встречаются подобные".
Ирония и жалость определяют настроение этих рассказов, жалость к растраченной юности и разрушенным надеждам; ирония — к мужскому эгоизму, бесчеловечности общественного и религиозного порядка, унижающему достоинство живых ради возвеличивания умерших.
Немая девочка Шубха, несчастная Нирунома, Кадом-бини, беспомощная Махамая — целая галерея трагических героинь, раздавленных колесами бесчувственного Джаггернаута.[49] Впрочем, не все женщины героичны или трагичны. Некоторые из них поддерживают тот порядок вещей, который покалечил их жизнь и исковеркал их разум. Одни вечно ворчат, придираются и доводят своих мужей до отчаяния, другим их драгоценности дороже любви мужа. Не все из них исповедуют индуизм. Одна из самых романтических героинь — мусульманская принцесса, отдающая все ради военачальника-индуса, которого она полюбила. Крушение надежд этой верной и отважной женщины (рассказ называется "Обыкновенный роман") показано с удивительной силой. Еще более романтична история могольской принцессы Амины, которая хочет отомстить за смерть своего отца и обнаруживает, что принц Аракана, в чью грудь она хотела вонзить кинжал, — ее переодетый возлюбленный, скиталец Далия.
В одних рассказах сюжет движет страсть мужчин к золоту, в других — безжалостное стремление женщин пробудить честолюбие в муже или сыне, в третьих — трагедия обнищавшей аристократии, держащейся за иллюзии давно увядшей славы. Некоторые рассказы — это грезы, в которых мастерски смешано естественное и сверхъестественное.
Рассказы этого периода обнажают политическую беспомощность народа и бессердечный цинизм чужеземных правителей. Тагор никогда не писал "псевдопатриотических" рассказов, цель которых — возбудить ненависть к иностранцам. Он ненавидел колониальное владычество, но знал, что нельзя долго угнетать людей, если они знают о своих правах и готовы умереть, защищая их. Тагор стремился пробудить в своем народе чувство собственного достоинства, а не просто сваливать вину на других.
В письме, отправленном в феврале 1893 года, он писал: "Какая же все-таки несчастная, богом забытая наша страна, где не хватает простой воли к действию! Истощилась способность мыслить, чувствовать, ослабли страсти. Дерзкие приключения, истинная полнокровная жизнь никому не известны. Мужчины и женщины скользят бесшумно, как тени, едят, пьют, делают свою повседневную работу, курят, спят и безостановочно болтают. Мы рассуждаем обо всем как дети, и чувства наши легко сползают в сентиментальность. Как не хватает взрослого, серьезного стремления к борьбе и полнокровной жизни!"
Плохо же знали Тагора те, кто видел в нем лишь романтичного поэта, певца сладких банальностей, религиозного мистика или пропагандиста национального образа жизни! Он вполне мог быть и таким, но провидец никогда не закрывал глаза перед реальностью, ноги идеалиста стояли на твердой почве, и сладкоголосый певец, как Жаворонок из стихотворения Вордсворта, "был верен и небу, и дому". Сочетание реализма и идеализма не озлобило его, не сделало его циником, и это лучшее свидетельство силы его духа.
Может показаться странным, что именно в этот период, когда его внимание к жизни простых людей проявляется наиболее живо и сильно, в его поэзии все слышнее становятся ноты мистицизма. Он никогда не был философом, и ярмо сформулированной и завершенной философской системы, содержащей ответы на любой вопрос, для него непереносимо. Еще меньшее уважение питал он к традиционным религиям. Он слишком страстно любил эту землю и эту жизнь, чтобы отворачиваться от них. Тайна жизни всегда привлекала его. "Насколько искусственны и лживы наши представления о грехе и добродетели, — писал он в письме, датированном 22 марта 1894 года. — Нет более высокой религии, чем религия симпатии ко всему живущему. Любовь — вот источник любой религии".
Мистицизм Тагора не что иное, как чувство родства со всем окружающим, уверенность в существовании невидимой связи, объединяющей все живущее, видимое с незримым. Расцвет мистицизма в этот период в поэзии Тагора означает, что поиск связующего звена в его собственной жизни, поиск музы-покровительницы его таланта и судьбы, поиск Личности, которая была бы и глубже и выше его личности, стал более сознательным. В письме от 24 марта 1894 года он писал: "Я ошеломлен сознанием, что во мне есть ускользающая тайна, и я не могу ни осознать ее, ни овладеть ею. Я не знаю, куда она заведет меня — или я ее? Я не знаю, что я могу или не могу свершить. Я не могу понять, да меня и не спрашивают, что это вздымается как волна в моем сердце, что течет но моим жилам, что шевелится в моем мозгу, и все же я живу и притворяюсь, будто я хозяин своих дум и дел. Я как живое пианино со сложной сетью струн, натянутых внутри, но кто же этот Музыкант, приходящий играть, и когда он приходит,
